помнит, как однажды пасмурным утром подошла к окну с дымящейся чашкой. Толстостенной, конусом вниз, так дольше не остывал кофе. Был зимний промозглый месяц, особенно унылый в Коломне. Подтаявший и вновь схватившийся морозцем. Пусто, тихо. Медлительная Пряжка буднично несла воду к Большой Неве, у дома Блока резко забрав вправо. Задубелые береговые откосы припорошила снежная пыль. Окно кухни с почти блоковским видом на Пряжку располагалось в торце дома, потому и двор, и река попадали во всегдашний пейзаж Марианны Сергеевны. “Милый друг, видно мачты, хотя море закрыто домами”. Вот и ей всё так же не видно моря. Как и у поэта, оно где-то там за домами, за эллингами Балтийского завода, за кранами Адмиралтейских верфей. Но важно знать, что оно там. Чувство большой воды.
На утренний снег дворник хмуро бросал песок. Одинокая девочка пыталась вскарабкаться на качели, и её пуховое пальто немного задралось. Марианна Сергеевна хотела заплакать, но вдруг не смогла. Внутри вместо привычной слезливой грусти было гулко и счастливо. Она замерла. Что-то произошло, не сию минуту, а время назад, но до этого она не замечала. Теперь же тело и мозг точно стукнули ей – проснись, Мара, детка! Марианна Сергеевна вытянулась. Ощутила, как идёт холод от стёкол, за которыми стояла зима, а от чугунной батареи – жар через тонкие пижамные брюки. Трогала пальцами горячие неровные стенки кружки, а щекой – нагретый воздух кухни, чувствовала отдельно прослойку этого воздуха между шёлком пижамы, разлитой по телу, и невесомой домашней кофтой-поло. Даже пуховый ореол над кофтой осязала там, где кашемир соприкасался с телом … и там, где не соприкасался. Да что там, ей казалось, что она слышит, как этот ореол дымится. Точно стала шестирукой, шестиглазой … Осторожно трогала каждую мысль. Что происходит? Словно её внимание хотят к чему-то привлечь. Про себя толкнула все дверцы с именами мужчин. И да – вот оно: испытала восторг полнейшего равнодушия. Боже. Тело и душа здесь молчали, нет, они ликовали, что там тупик. Сладостный чувственный тупик, кирпич “No swimming”.
Так и есть, она больше ничего не хотела, никуда не стремилась, никому ничего не была должна. Дети выросли и ушли в свою жизнь. Помогают ей, хотя она не просит, не нуждается. Её карьера ожидаемо и тихо завершилась год назад, и Марианна Сергеевна больше никогда не будет работать. Ей не нужно экономить, она может сейчас, прямо сейчас заказать из “Вкусвилла” зелёный египетский манго. Два килограмма! Лучший кусок лосося. Бросить его слайсами на зерновой подсушенный хлеб. Сверху пластики авокадо. Сбрызнуть лаймом и медленно есть, умиротворённо созерцая корявую липу за окном. Озябшую Пряжку, Банный мост, где собирались поклонницы Блока, стояли, вздыхали. Бывший муж платит ей содержание вот уже много лет, как благодарность, что когда-то отпустила без стонов. Марианна Сергеевна может путешествовать, хоть завтра, хоть на Мальдивы, хоть в Ливан. Но главное, в ней больше нет тревоги, опасений, оглядки на подруг, тоски о мужчине.
Выходит, мы всего лишь коробочки с гормонами, а не то, что о себе воображаем. И эти гормоны управляют нами. Марианна Сергеевна вспомнила, как однажды три месяца принимала антидепрессанты и внезапно сделалась ровно тем человеком, которым всю жизнь мечтала быть. Уравновешенным, хладнокровным. Она перестала обижаться и мельтешить, проскальзывала на иронии там, где раньше обдиралась в кровь. Слушала, а не говорила. И никуда не опаздывала.
Её затопила спокойная радость жизни. Всё, дорогие, адиос, я свободна!
Сначала Марианна Сергеевна разобрала шкафы и комоды, кому нужны пятьдесят три блузки и столько же платьев. Пристраивала их, как котят, в хорошие руки, поношенное вынесла к мусорным бакам. Она собрала капсульный гардероб, тщательно выверив каждую вещь. Брендовые джинсы, кашемир, лён, всё натурных оттенков. Белый, хаки, терракот, без чёрного никуда. Ничего такого, что затмило бы прелесть природы. Но ужаленная минимализмом и какой-то новой философией, немного отдающей пустотой, Марианна Сергеевна не остановилась. Она выбросила шкафы и комоды.
Вскоре в просторной угловой квартире не осталось ничего лишнего. Свет и воздух. Она избавилась от вещей, которые визуально шумели, от дешёвого яркого пластика, пёстрых тряпок. Тот немногий хлам, который всё же попадался, был приятен глазу, даже если его разбросать.
Дубовой паркет и все оттенки белого. Ковёр цвета слоновой кости, голые ветки в стеклянных вазах. Марианна Сергеевна срезала их за городом. Огромный бежевый диван, редкая антикварная мебель. На кухне она убрала верхний ряд навесных шкафов – они на неё давили. Теперь она сто раз думала, прежде чем принести в дом новую вещь. Сочинила правило, по которому каждый день должна была обязательно что-нибудь выбросить. Если вещей на выброс не находилось, Марианна Сергеевна несла к ведру скрепку, хихикая как девочка.
Она расчищала место для новой жизни.
– …разобрав барахло, вы избавляетесь от уборки, – с мягкой улыбкой говорила она во дворе. – Бардак дома означает, что человек потерялся …
– Ну, не знаю. Красиво жить – это же не только хламовник вынести. Мне бы вот от дел ненужных избавиться, – вздыхала Рита. – Сосредоточится на чем-то важном, интересном …
Глядя украдкой на неровно накрашенный рот Риты, Марианна Сергеевна ещё раз прощалась с теми страстями, что владели когда-то и ею. А тревожно наблюдая артроз Петровой, ставила галочку в мозгу – диета, йога каждый день, чтобы не мучить детей своим уходом. Марианна Сергеевна распланировала управляться сама до последнего вдоха. Выдоха.
Они обе её раздражали: Рита – это то, что уже не вернуть. Петрова и её немощь – то, к чему катится единственная жизнь. Но Марианна Сергеевна сдерживалась, уговаривала себя. Уже получалось позволять себе великодушие и снисходительность не в долг, а свои собственные.
На встрече одноклассников Марианна Сергеевна с удовольствием отметила полное отсутствие волнения, когда Коклюшкин потянулся к гитаре. Ни тембр голоса, ни насмешливый прищур не тронули её сердца. Она внимательно следила за другими девочками. Сбежало ли желание и от них, былой трепет, и если да, то есть ли внешние приметы этого гулкого спокойствия, выхолощенности, о которых никто особо не предупреждал. Но девочки хохотали и пили просекко. Когда Коклюшкин выходил курить, говорили о мужчинах.
– Наоборот, после пятидесяти свободных больше. Дети выросли, финансы решены, некоторым удаётся перегрызть цепь … зря ты, шансы растут.
Её только задела, не взбесила, нет, всего лишь задела отличница Евсеева, которая прибежала на минутку отметиться к летней веранде, где они сидели, раскрасневшиеся от душного вечера и вина. На Евсеевой были джинсы и плотная белоснежная футболка. Тяжёлое серебряное сердце на чёрном шнурке. Продуманно растрёпанная она
